О семейной педагогике Рерихов

Все больше к нам приходит детей "из будущего", из Новой Эпохи, непохожих на остальных. В чем роль родителей в этом случае, как не дать погубить обществу Прекрасный Цветок грядущего? Такие вопросы будут обсуждаться в темах этого подфорума

Модераторы: Valentina, Надежда Лебедева

Евгений
Сообщений: 489
Зарегистрирован: 08 янв 2016, 11:29

О семейной педагогике Рерихов

Сообщение Евгений » 12 авг 2018, 08:25

Татьяна Яковлева

«МЕРА ДАЯНИЯ ЕСТЬ МЕРА ЛЮБВИ И ОТВЕТСТВЕННОСТИ»

О семейной педагогике Рерихов

«Он является, для меня воплощением слова и дела».
«Поверх всего он был замечательный человек. Его проникновенная человечность является для меня самым ярким качеством и остается ведущим воспоминанием».
Сын об отце. Святослав Рерих о Николае Рерихе.
Когда Святослав Николаевич приезжал на Родину, едва ли не главной миссией своей видел — где бы ни был, где бы ни выступал — донести искусство и мысль отца, помочь понять великую «Державу Рериха». Правильнее, впрочем, было бы сказать «Державу Рерихов», трансформируя известное выражение Леонида Андреева, ибо на исходе века эта «Держава» в нашем представлении включает уже не только Николая Рериха, но и Елену Рерих, и их сыновей — Юрия и Святослава.
Среди горестных мыслей, вызванных не¬давней кончиной Святослава Николаевича была одна — пронзительная: «Последний Рерих!» С его уходом обостреннее стало чувство духовной нерасторжимости, особенности этой удивительной семьи. «Вчетвером мы составляли единое целое», — говорил он. Это, и в самом деле, было единое целое, уникальный мир, только не замкнутый, а рас-пахнутый к людям. Огни его шли — и идут! — далеко, окрест, помогая понять тайны мироздания, законы космической эволюции, смысл нашего существования.
Свидетельства Святослава Николаевича всегда были дороги не только близким, «изнутри» пониманием масштаба и сути рериховских идей, но и личной окрашенностью. Они дают возможность увидеть Елену и Николая Рерихов, великих просветителей и духовных пророков XX века в мало известной ипостаси — конкретных, земных матери и отца.
Вспоминается снятый несколько лет назад фильм «Николай Рерих». Его стержень — рассказ Святослава Николаевича об отце. Каждому, говорил он в частности, хотелось бы встретить старца-мудреца, у которого можно было бы учиться жизни; мне посчастливилось: таким старцем-мудрецом для меня был отец...
Не удивительно, когда в детстве возрастная дистанция с родителями воспринимается как дистанция знаний и мудрости. Со временем для многих она уменьшается или пропадает вовсе. Нет, она остается, конечно, разницей лет, но как часто — и только; снисходительно поглядывают выросшие дети на своих родителей, на их верования и ценности — наив, вчерашний день.
А тут, с экрана, об отце как старце-мудреце говорил человек весьма немолодых лет, седобородый, всем своим обликом сам напоминающий старца-мудреца.
Семья Рерихов не знала мучительной для многих проблемы отцов и детей.
Из писем Юрия Рериха — матери. Заметим опять, взрослого сына — матери.
Октябрь 1929 года. Он с отцом в Нью-Йорке по делам Института Гималайских Исследований, она — в Индии, в Кулу.
«Дорогая мамочка! Твое письмо от 19.10.29 вызвало большой духовный подъем у нас. Оно так было нужно нам здесь...».
Февраль 1930 года, Нью-Йорк.
«Родная Моя Мамочка!
Пользуюсь отъездом Порумы (Нетти Хорш, сотрудница Рерихов — Т. Я.), чтобы написать обстоятельное письмо. По многим причинам приходилось писать лишь краткие весточки. Весьма часто ощущалась необходимость более полного изложения событий как внешней, так и духовной жизни. За последнюю зиму произошла значительная кристаллизация в моем мировоззрении, и твое последнее письмо о суровости к самому себе и о воздержании от обсуждения близких прозвучало совершенно особенно. Именно об этом я постоянно говорю. Часто меня упрекают в излишнем милитаризме и редко понимают, что эта воинственность духа, которая часто меня захлестывает, есть ничто иное, как внешнее выражение боевой готовности смело смотреть в глаза событиям. Часто вижу себя во снах идущим в далекий поход, при этом всегда вижу Тебя, стоящей на холме в отдалении...»
«Вы спрашиваете, каковы мои сыновья? — писала Елена Ивановна Рерих одному из своих корреспондентов. — Могу сказать — с самого детства они были моей радостью и гордостью. Оба необыкновенно даровиты, талантливы, но каждый идет своим путем...»
Юрий, получивший образование в университетах Лондона, Гарварда, Парижа, стал ученым-востоковедом с мировым именем, магистром индийской филологии, редким знатоком восточных языков, в том числе труднейшего — тибетского. Святослав, избравший, казалось бы, ту же стезю, что отец, и считавший его своим учителем в искусстве, ни его повторением, ни тенью не стал. Нашел свою яркую «песнь красок».
«Природа отдыхает на детях гениев» — это сказано явно не про младшую ветвь Рерихов. Но и отнести все за счет потрудившейся на славу природы тоже было бы слишком просто: феномен рериховской семьи во многом «рукотворен».
Творческое общение родителей было настолько тесным, замечал Святослав Николаевич, что трудно провести черту, разделяющую вклад каждого. Строительство семьи, ее уклада, ее лада, воспитание сыновей, — тоже их общее творчество, хотя каждый и запечатлел тут свою особую предназначенность.
По дошедшим до нас деталям можно ощутить воздух того петербургского дома, в ко¬тором подрастали дети Рерихов. Дом этот, по воспоминаниям Святослава Николаевича, «был полон и предметов искусства, и замечательных книг, и коллекций». Надо ли доказывать, как важен мир вещей, которые окружают ребенка с детства? Педагогическая пропись. И вместе с тем бывают семьи, в которых все это есть — и дорогие предметы искусства, и ценные книги, и редкие коллекции, а человек там вырастает душевно и слеп, и глух. Ауру вещей в доме создают люди.
Картины отца, — они несли след каждодневного сотворения чуда, свидетелем которого сыновья бывали в его мастерской. Их присутствие ему не мешало, напротив: «Кто же может простейшим путем воспринять действенную силу искусства? Конечно, дети, женщины и люди из природы...»
Ван Орлей в родительской коллекции старых нидерландцев... Это уже чудо, совершенное матерью. Картину купили «записанной» — сверху был намазан (отец даже другого слова не находил: именно не нарисован, а «намазан») каким-то поздним ремесленником, отвратительнейший старик. Осторожно,— хотя было видно, что сама она сгорает от нетерпения — мать начала счищать верхний слой краски (она умела это делать, делала очень ловко) — и под ее рукой отвратительный старик стал исчезать, и глазам — к общему восторгу — открылась подлинная работа мастера.
Радость от появления каждой новой картины, радость от живых звучных красок старых нидерландцев...
Совсем иная, неброская, своеобразная красота древних орудий: коллекция каменного века. Ее начал собирать отец, потом ему помогала мать (Елена Ивановна сопровождала его на археологических раскопках, к неодобрению своих великосветских родных, почитавших это совсем неженским делом), потом — и они, дети. Не академической холодностью веяло на них от этой коллекции, а дыханием тайны, которую может открыть земля. «Щемяще-приятное чувство — вынуть из земли какую-нибудь древность, непосредственно первому сообщиться с эпохой давно про-шедшей,— писал их отец.— Колеблется седой, вековой туман. С каждым взмахом лопаты, с каждым ударом лома раскрывается перед вами заманчивое тридесятое царство…» Это «щемяще-приятное чувство» он сумел передать детям.
Что до книг, они жили в их доме как друзья («Книга — друг дома»,— говорил Николай Константинович. «Письменный стол и книжный шкаф — два друга существования»). И он, и Елена Ивановна с благодарностью помнили свои первые книги. В ней на всю жизнь осталось то потрясение, которое она испытала маленькой девочкой, открыв впервые Библию с рисунками Доре. А он в «Листах дневника», в конце 30-х, писал: «Если мир сейчас скуп на радости, если мир сейчас погрузился в безобразное человеко¬ненавистничество, то тем более хочется вспомнить об истинных радостях...» Такими истинными радостями называл прочитанные в детстве книги — «к ним наша первая радость, наше первое воображение и наша первая признательность».
«Вспоминаю прекрасного «Принца и нищего» Марка Твена, который дошел к нам уже в первые школьные годы. Удивительно, как имя Марка Твена широко прошло по всей Руси и всюду несло с собой радость и светлое воодушевление... Также вспоминаю и Золя, который в своем романе, посвященном битве за искусство Мане, был для меня вратами в познание искусства. Подошли и Шекспир, и Гоголь, и Толстой, и Вальтер Скотт, и Эдгар По. Иногда даже не знаешь, откуда и как доходили такие многозначительные книги, которые явились на всю жизнь поворотными рычагами, но они приходили как бы предназначенные...»
«Как бы предназначенные» приходили книги и в детство младших Рерихов.
Одну из них принесла мать, новую, только что появившуюся в петербургских магазинах, и два имени соединились: Балтрушайтис и Тагор. Это была индийская поэма «Гитанджа-ли» в переводе известного поэта. И прежде в семье был глубок интерес к Востоку, Индии. Тагор осветил этот интерес новым светом, новым прикосновением к поэзии и мудрости Востока. Книга казалась откровением, ее читали вслух, ее обсуждали...
Именно Тагор, спустя несколько лет встретившись с Рерихами в Лондоне, будет убеждать их в непременности давно желанной для них поездки в Индию.
У матери был талант находить в книжных лавках, как справедливо скажет потом отец, «нечто самое новое, самое нужное, вдохновительное».
«Мы всегда присутствовали при всех разговорах Николая Константиновича, Елены Ивановны, слушали все, что они говорили,— вспоминал Святослав Николаевич.— Это имело большое влияние на нас. Елена Ивановна интересовалась восточной философией, и я бы сказал, не только восточной. Ее интересовала вообще философия. Поэтому она сама покупала и читала книги по философии и во многом помогала Николаю Константиновичу. У Николая Константиновича иногда просто не было времени самому читать, и она как бы служила ему глазами для чтения и передачи именно того, что считала нужным и важным».
«Весть о смерти Л. Толстого в дом при¬несла тоже мать. «Не верится, не верится! — повторяла она.— Точно бы ушло что-то от самой России. Точно бы отграничилась жизнь». Для Юрия и Святослава с детства Толстой был не просто великим писателем. Это был человек, благословивший в искусство отца. Тот не раз вспоминал, как вместе с Владимиром Васильевичем Стасовым и по его совету был у Толстого в Хамовниках и показывал ему свою дипломную работу «Восстал род на род». С тревожной этой вестью спешил гонец в ладье... Венчали рассказ о встрече с писателем значительные слова Толстого. «Случалось ли вам в лодке переезжать быстроходную реку? — спросил тогда Толстой.— Надо всегда править выше того места, куда вам нужно, иначе снесет. Так и в области нравственных требований надо всегда рулить выше — жизнь все снесет. Пусть ваш гонец высоко руль держит, тогда доплывет».
Слова-напутствие отцу и — через него — нравственное напутствие его сыновьям.
Не только Толстой, многие из тех, чьи имена сейчас для нас звучат легендой, были люди из их детства, из их жизни, это был круг общения, их родителей. Серов приходил рисовать портрет матери. Бывали Врубель, Куинджи, Стасов, Дягилев, Стравинский, Блок, Вл. Соловьев, Бехтерев... Возникавшие споры, беседы отец называл «кузницей мысли». А о детях писал: «Когда люди сызмальства приучаются к значительному собеседованию и постоянному мышлению, то в этом естествен¬ном состоянии они получают истинную радость».
На склоне лет, оглядываясь назад, Святослав Николаевич скажет: «С ранних лет нас с братом окружала Мысль». Как окружало Искусство. Как окружал Труд (у родителей, писал он, не было «так называемой светской жизни. Их это совсем не интересовало. Они не тратили времени на пересуды. Весь день с утра до поздней ночи был занят какой-нибудь полезной работой»). Триада — Мысль, Искусство, Труд — определяла дух их дома.
В недавно изданных письмах Елены Ивановны не раз упоминается космический закон равновесия двух начал — мужского и женского. В пору первых лет замужества и материнства она, возможно, еще не мыслила столь определенно космическими категориями, но в своей семейной жизни, с первых шагов, утверждала равноценность двух начал как основу бытия. Эта мысль была выстрадана и воспринята ее душой. Ее высокий ум, ее прирожденное чувство справедливости не принимали того неравного положения, в которое была поставлена женщина в русском обществе. Достаточно сказать, что она не имела права поступить в университет — для получения высшего образования надо было ехать за границу. Любимым женским образом с юности для Елены Ивановны был образ Софьи Ковалевской.
«Разве не мать закладывает новые зерна сознательной жизни ребенка? — пишет Е.И. Рерих в одном из писем.— Разве не мать дает направление и окраску или качество всем его стремлениям и способностям? Но мать, лишенная культуры мысли, этого венца человеческого существования, может способствовать лишь развитию низших прояв¬лений человеческих страстей».
И еще более категорично: «Женщина-раба может дать миру только рабов».
Равенство, считала она, отнюдь не предполагает подражания: красота равновесия и гармонии двух начал в их «индивидуальном, неповторимом выражении». Мягкость сердца, тонкость чувств, самопожертвование, мужество терпения — перечисляет она черты, по ее мнению, необходимые женщине. И — убеждаемся мы, читая воспоминания, письма ее сыновей и мужа,— черты, свойственные ей самой. И ими, этими чертами, тоже, наверное, во многом определялся особенный лад ее семьи. «Лада» — не случайно так ее называли.
«Лада — древнерусское слово, — писал Николай Константинович в «Листах дневника». — Сколько в нем лада, вдохновения и силы. И как оно отвечает всему строю Елены Ивановны». А в глазах сына союз родителей отражался «редчайшей комбинацией полнозвучного звучания на всех планах. Дополняя друг друга, они как бы сливались в богатейшей гармонии интеллектуального и духовного выражения».
Равенство двух начал не противоречило естественному разделению «сфер деятельности». Живопись и Школа при Обществе поощрения художеств, директором которой он был, поглощали львиную долю времени Николая Константиновича. Время Елены Ивановны в большей степени принадлежало детям.
«Моя матушка,— вспоминал Святослав Нико¬лаевич,— очень мудро с самого начала руко¬водила нашей жизнью, следила за нашими Интересами, порывами и чувствами».
А она в том самом письме, где говорила, что с самого детства сыновья, были ее радостью и гордостью, замечала: оба они были «трудные» — «в силу даровитости».
Мудрость заключалась в полном отсутствии диктата: «Она никогда не настаивала ни на чем, никогда не старалась как-то нас убедить в чем-то, но она всегда ставила на нашем пути именно то, что нам было нужно».
В «Живой Этике» есть положение, помогающее понять принципиальный подход Е.И. Рерих к воспитанию и образованию: «Если мать не будет терпеливо внимать первым желаниям своего ребенка, она не будет матерью. Если Учитель не проявит терпения к первым шагам ученика, Он не будет Учителем. Если Учитель не поймет путь ученика, Он не будет Учителем... Чуждо сердцу Учителя каждое притеснение. Он наблюдает опыт ученика и лишь тихонько отведет руку, если она коснется огня».
Понять «путь» ученика, понять назначение своего ребенка, соответствующее его наклонностям — вот для нее изначально важное. О том же пишет в одном из писем, говоря об учителе, но в равной мере это можно отнести и к родителям: «От учителя зависит быстро определить направление мышления ученика, ибо ошибочное напутствие есть тяжкое преступление, этим можно лишиться лучших работников».
«Ошибочное напутствие» своим детям, вопреки их призванию,— тоже беда не меньшая. Может быть, оттого и выросли ее сыновья каждый яркой индивидуальностью, что она стремилась с ран¬них лет постичь, разгадать их стремления, их способности и помочь этим способностям раскрыться. Что помогало ей на этом пути? Первая мысль: конечно же, интуиция. Но сама она, оказывается, считала «интуицию» словом «нелепым», которое ничего, по ее мнению, кроме ограниченности не выражает: «Так называемый дар распознания не есть дар, но следствие трудов и опыта... Не интуицией, но накоплениями многими можно приобрести распознание».
Уловив интерес старшего сына к истории, подыскивала для него книги, которые могли бы этот интерес углубить, ходила с ним в музеи. С гимназических лет (оба мальчика были отданы в ту же гимназию, что в свое время окончил отец — одну из лучших петербургских гимназий Карла Мая) Юрий занимался египтологией с известным ученым Б.Тураевым. Востоковед А.Руднев посвящал его в премудрости монгольского языка. Так что ред¬кое знание восточных языков, которым поражал впоследствии своих коллег Юрий Николаевич, ведет родословную от далеких лет детства.
Было у него еще одно увлечение, на которое в другой семье, возможно, и не обратили бы внимание: ну, кто из мальчишек не любит играть в оловянных солдатиков? Но Елене Ивановне — недаром в ней была кровь М.И.Кутузова — в этом увлечении послышались неслучайные ноты. Она по-купала сыну солдатиков, как вспоминала по¬том, тысячами. Излишек игрушек — обще¬принятое мнение! — не на пользу детям, он гасит воображение, воспитывает пресыщенность. Тысячные оловянные армии, однако, не помешали Юрию Рериху, а напротив, видимо, помогли ему,— детское увлечение не ушло, а переросло в страсть к военному искусству — она осталась на всю жизнь, хотя военным он не стал. «Стратегия — его конек»,— замечала впоследствии Елена Ивановна.
Видимо, суть не в количестве игрушек, а ради чего они входят в жизнь ребенка. Оловянные солдатики были не для престижа, а для приобщения — через игру — к военной истории. Примечательны строки из письма девятилетнего Юры Рериха отцу на Кавказ: «Милый папочка! Мы были у Рыж(овых). Дядя Илья спрашивал меня о войне с турками и Наполеоном. Потом еще спрашивал формы русской армии. Я в некоторых наврал, а зато он не знал форм русских солдат 12-го года... Мама говорила, что ты не знаешь, что купить, я бы очень хотел иметь черкеску без папахи, но с кинжалом и кушаком, с сапогами...».
А семилетний его брат Святослав (Свет — зовут его в семье) писал о другом:
«Мы сегодня поймали стрекозу, крылья у нее отливают золотом, брюшко у нее отливает синим, зеленым и желто-зеленым. У нас есть большой огород: все в нем распустилось. Не видно ли на горах диких козлов? Какие жуки и камни? На моем огороде растут подсолнухи, редиска, укроп и картофель. У Юрика на огороде растет шпинат, лук, морковка, салат, японский газон, горох и картофель...»
За непосредственностью этих строчек тоже вполне определенные склонности. В подробном цветовом описании стрекозы — наблюдательность естествоиспытателя или глаз будущего художника? Или и то, и другое? И дикие козлы, и жуки, и камни — все это для него вопросы неспроста.
«У меня рано пробудился интерес к естественным наукам, — рассказывал Святослав Николаевич, — я очень интересовался орнитологией, зоологией. Елена Ивановна доставала мне все нужные книги, которые только могла найти. Она покупала нам чучела птиц, собирала для нас коллекции насекомых, жуков. Кроме того, меня привлекали красивые камни, минералогия. Она тоже собирала для меня всевозможные уральские и другие камни. И у меня с детства была большая коллекция, в нее вошла коллекция моего отца и его братьев, которую они собирали в студенческие годы. Таким образом, наш маленький мир был насыщен замечательными впечатлениями. Перед нашими глазами раскрывался новый и богатый мир...»
В одном из Рериховских Вестников воспроизведены страницы из детского альбома Святослава Николаевича. Там его рисунки птиц, животных, рассказы о ласточке, которая приносит неисчислимую пользу для человека, «избивать ее грех», о летней ночи, мерцающих звездах и неподвижном, важном Сатурне, о летучих мышах-вампирах: «Эти красивые грациозные животные летают лучше ласточек, они нигде не заденут, крылья их очень тонки...» Прелесть коротких этих рассказов в сочетании точных наблюдений и поэтического видения мира природы.
С ранних лет, считали Елена и Николай Рерихи, необходимо развивать инстинкт, творчества. Николай Константинович с возмущением говорил о «леденящей программе», согласно которой ребенка нужно сначала научить рисовать, потом перейти к краскам, а уже затем позволить творить: «Бессчетно успевал потухать пламень сердца, прежде, чем ученик доходил до запретной двери творчества! Но зато, сколько радости, смелости и бодрости развивалось в сознании с малых лет дерзнувших творить. Как заманчиво увлекательны бывают детские сочинения, пока глаз и сердце еще не поддались всепожи-рающим условиям стандарта».
Он отвергал эти «леденящие программы» для своих учеников и радовался своим детям, с малых лет «дерзнувшим творить».
Заметив особую склонность младшего сына к искусству — к рисованию, лепке — родители взяли ему учителей: «Николай Константинович, хотя и руководил моими занятиями, сам никогда не обучал. Я думаю, потому что он не имел на это времени... Дни его были до предела заполнены кипу¬чей деятельностью. Имея все время перед собой живой пример, картины Николая Константиновича, видя, как он работал над картинами, как выполнял мозаики и другие работы,— я всегда испытывал воодушевление...»
Он не обучал сына, однако, обратив вни¬мание, что мальчик особенно тяготеет к жанру портрета, отнесся к этому с пониманием и одобрением: «Он всегда поощрял то, что, ему казалось, привлекает меня». Тот же, что и у жены, дар «угадывать».
Если семейный опыт Рерихов интересен воспитанием людей выдающихся, ярких индивидуальностей, то едва ли не более он интересен сегодня и другим — тем, что эти яркие индивидуальности не стали замкнутыми эгоцентрическими мирами.
Наша педагогика всегда бросается в крайности. То пишет на знамени «коллектив, коллективизм» и готова забыть о ребенке, то твердит со всех трибун о воспитании личности, связи же этой личности с окружающим миром, окружающими людьми будто бы и не представляют уже актуального интереса.
Елена и Николай Рерихи воспитание богатой творческой личности сопрягали со словом «сотрудничество». Сотрудничество родителей. Сотрудничество родителей с детьми. Токи соучастия, сопереживания пронизывали всю атмосферу рериховского дома.
«Прошу очень не баловать растущего воина,— писала Елена Ивановна одной из своих знакомых, — и приучать его к занятиям, внимательности, уступчивости и развивать дух сотрудничества, помощи и сострадания к животным и всему нуждающемуся. Пусть уже от самых малых лет приучаются помогать. Дети так любят, когда старшие просят их помощи. Можно изобретать случаи для такой помощи. Учить нужно его услужливости и уважению к старшим... Пусть приучается думать о других и находить радость в доставлении удовольствия окружающим. Самое страшное — это развивать в ребенке эгоизм и скупость, ибо эти свойства ограничат его мышление... Удел эгоизма — полное бесплодие творчества».
«Самость,— утверждала она,— основа всякого разрушения и, прежде всего, саморазрушения: Самость есть обособленность омертвения».
Читая письма Елены Ивановны, иногда невольно вносишь коррективы в воспоминания Святослава Николаевича. Помните, он утверждал, что дети присутствовали при всех разговорах, в том числе философских, родителей? Вероятно, это было не совсем так, ибо один из своих принципов Елена Ивановна не раз подчеркивает: «Сеять духовные зерна... по сознанию. Слишком много дать еще опаснее, нежели дать слишком мало».
И вместе с тем Святослав Николаевич не грешил против истины, он был искренен в своем убеждении, на то ведь и есть искусство воспитания — человек не должен чувствовать, что его воспитывают. Не обидное «тебе рано!», не запрет, не одергивание, но — «осторожные касания» материнской руки, определяющей меры даяния. Как сказано в «Агни Йоге», «правильная мера даяния есть мера любви и ответственности».
Семейная педагогика Рерихов, многие страницы которой еще не прочитаны, поучительна сама по себе, но она еще и расширяет наше представление о людях, которые донесли до нас Учение о Живой Этике.

Журнал «Детская литература»,
№ 30, 1992 г.

Вернуться в «Дети Нового Сознания - особенности воспитания»

Кто сейчас на форуме

Количество пользователей, которые сейчас просматривают этот форум: нет зарегистрированных пользователей и 9 гостей