Письмо Е.П. Блаватской

[Надежда Лебедева]

Послание Блаватской «Съезду Теософского Общества американской секции», состоявшегося в 1888 году в Брайтоне. Тогда Елена Петровна, из-за болезни, не смогла в нем участвовать, и послала на съезд свою ученицу – Анни Безант, зачитавшую послание:



«Уильяму К. Джаджу, генеральному секретарю
американской секции Теософского общества:



МОЕМУ САМОМУ ДОРОГОМУ БРАТУ И СООСНОВАТЕЛЮ ТЕОСОФСКО ОБЩЕСТВА



Адресуя тебе это письмо, которое я прошу прочитать на съезде, созываемом 22 апреля, я должна, во-первых, передать мои сердечные поздравления и самые искренние пожелания собравшимся делегатам и участникам нашего Общества, а также тебе, его сердцу и душе в Америке. Нас было только несколько, когда мы дали ему жизнь в 1875 –м году. С тех пор ты остался один, чтобы сохранять его добрую и недобрую славу. Это тебе, в основном, если не целиком, Теософское общество обязано своим существованием в 1888 году. Позволь мне поблагодарить тебя за это первый и, возможно, последний раз, публично и от самой глубины моего сердца, которое бьётся только ради одной цели, которую ты представляешь так хорошо и которой служишь так верно. По случаю этого важного события я также хочу вам напомнить, что мой голос — это лишь слабое эхо других, более святых голосов. Он передаёт одобрение тех, кто, насколько я знаю, живы в ваших сердцах и ваших жизнях. Апрель 1888 г». [5]. (Из первого послания Е.П.Б. американским теософам, апрель 1888.

Свое первое письмо к мистеру Джаджу Блаватская пишет из Неаполя, где находилась вместе с доктором Францом Хартманом и Мэри Флин. Состояние ее здоровья было неважным. До этого был опубликован «Предварительный отчет Общества Психических Исследований», составленный Ходжсоном, обвиняющим Е, П., в мошенничестве и шарлатанстве. Под гнетом подлого пасквиля Блаватская по собственной воле уходит с должности Секретаря Международного Теософского Общества. В этом письме речь идет о Франце Гартмане, докторе медицины и магистре фармакологии. В 1882 году Гартман стал членом Теософического Общества и впоследствии стал одним из восьми членов правления штаба. Гартман хитростью ввел Джаджа в заблуждение относительно ЕПБ, и она мягко упрекает своего соратника и разъясняет произошедшее недоразумение.



«Было время, когда я считала вас верным другом, и после вашей коротенькой записки, то есть почтовой открытки из Лондона, у меня нет причин воспринимать вас как-то иначе. И, тем не менее, все, что вы делали, говорили и говорите сейчас, дает мне право думать, что в вас происходят большие изменения. За эти изменения я вас не упрекаю, но другие люди могут вас за это порицать значительно сильнее меня. Как бы то ни было, я пишу вам, полагаясь на ваше благородство джентльмена, которое не позволит вам выболтать то, что я должна буду вам сказать, ибо, если вы это сделаете, выгоды от этого вам не будет никакой, а только усилит поток оскорблений, обрушившихся на мою голову, и не принесет вам никакой пользы и не доставит никакого удовольствия.



Взгляните на мой адрес, и он вам подскажет, что мы с вами — в одной и той же ситуации, что мы — жертвы одного и того же человека, и еще никто, даже Колумбы или святые отцы, не сумел причинить нам и лично мне столько вреда, сколько он. Вы уехали из Адьяра потому, что он хотел от вас избавиться (sic!, это его собственные слова), а я уехала из-за того, что в тот самый момент, когда мы уже собирались праздновать победу, он прибегнул к такой дьявольской лжи, что буквально за один день свел на нет все действие истины и справедливости, и если он не разрушил Общество (ибо никому ни на небесах, ни в преисподней не дано свершить такое), то лишь потому, что я принесла себя в жертву и отправилась в добровольное изгнание, прихватив с собою этого человека. И он поехал со мною, потому что он ни в грош не ставит ни наше дело, ни Теософское Общество, ни даже Учителей, и он ревнует к любому, кто поддерживает с Ними какие-либо отношения или удостаивается Их внимания, а единственное, чего он жаждет, — это выкачать из меня все знания, какие сумеет, ибо настроен он на то, чтобы стать оккультистом и оккультным litterateur за мой счет».



«… если я вам не писала (равно как и Олькотт), то это не потому, что мы получили «указания» от Учителя «не писать» вам и что мы будто бы рассказали Учителю выдумку, «сочиненную кем-то из нас или обоими сразу», а потому, что с 14 января по 14 апреля я не вставала с постели, будучи при смерти, и врачи и все в Штаб-квартире ожидали моей кончины с минуты на минуту, а также потому, что Олькотт, вследствие дьявольских интриг кое-кого из теософов, все это время был на грани самоубийства. А спас меня Учитель (врачи сочли это неким чудом), и он же велел Олькотту быть мужчиной и воспринимать все происходящее с ним в целом как личную карму.



Мы никогда не пойдем против вас — ни я, ни Олькотт. Если этот доктор, «этот презреннейший (?) доктор» (Гартман) сообщил вам что либо, Олькотт, либо я говорили ему о деньгах, позаимствованных вами у Дамодара, как угодно, но, только не случайно упомянув об этом, то он лжет. Это именно он рассказывал нам и лично мне, причем неоднократно, о том, какой вы лжец; говорил, будто вы проболтались о том, что у вас есть, не только жена, но и дети; что вы, назвавший и Мохини, и Дамодара, и Субба Роу, и прочих обманщиками, сами являетесь при этом отъявленнейшим обманщиком; что вы дурак и самодовольный тип, но он-де сумел так ловко от вас избавиться, что все мы должны быть ему за это благодарны.



Вы называете Дамодара лжецом. Он — индус, чела, скрытный, осторожный, боится лишнее слово сказать. Не было еще на этой земле натуры более чистой, более благородной и более готовой к самопожертвованию.



Если он сначала отказал вам в деньгах, так это потому, что он пребывал в отчаянии в связи с тем, что вам приходится покидать нас в такой момент. В действительности у него дома такой суммы не было, но он сумел раздобыть ее для вас. Это я точно знаю. Дамодар сказал полковнику, что почувствовал себя обязанным предоставить вам 500 или 600 рупий (не помню, какую именно из этих сумм), потому что вы были одним из основателей Общества и преданно трудились, защищая меня и Общество, и что вы имеете право на эту сумму. Ни Олькотт, ни я не рассматриваем это как «одалживание», а считаем эти деньги как нечто вам причитающееся.



И тут я решила, что если мне все-таки придется ехать, то уж лучше в Италию, а не на Цейлон, где меня можно будет по-прежнему донимать, а доктор сможет вернуться если не в Адьяр, где, как заявили на Генеральном совете, ему больше не будет позволено жить, то хотя бы в Мадрас. И вот, за сутки до отъезда, меня уведомили, а потом перенесли с кровати в инвалидную коляску, на которой и доставили на борт французского парохода, и мы отправились в путь, и прибыли сюда, где, если исключить возможность непредвиденного развития событий, я проживу до октября, а затем либо вернусь обратно, либо поеду еще куда-нибудь.



Осталось посмотреть, что получится с «Тайной Доктриной», — Общество продолжит свою жизнь уже без меня. Мне все равно. Мне так осточертели их вечные интриги, обманы, заговоры и все такое прочее, что при малейшем поводе я откажусь даже от своего членства и прерву всякие отношения с ним. Олькотт готовится, как он пишет, принести меня в жертву во благо и ради спасения Общества и твердо верит, что поступает правильно. Собою он пожертвовал бы без колебаний — это я точно знаю.



Джадж, друг мой, я вас никогда не забуду. Вы бедны и не пользуетесь сколько-нибудь значительным влиянием, и теперь, когда я ушла из Общества, мне от вас нет никакого проку, — так что можете мне верить. Остерегайтесь Гартмана. Даже если вы вознамеритесь показать ему это письмо или рассказать о его содержании, все это неважно, мне совершенно наплевать и на доктора, и на кого бы то ни было.



Если бы Гартман знал и понимал меня, я бы сделала из него настоящего оккультиста. Но он был и остается лжецом и со мною, и со всеми вообще. Я бы не стала ему верить, а еще меньше — полагаться на его честное слово. Он считает, как ранее это было свойственно Олькотту, а иногда и вам, что я обычно являюсь лишь некоей «оболочкой», которая становится полезной только тогда, когда в нее входит какая-то иная сущность. Вы можете думать что угодно. Но знайте, что я всегда верна своим друзьям и остаюсь благодарной им и за ту малость, которую они в состоянии для меня совершить, даже когда они становятся врагами. О боги, что за бесчестный мир, что за лживые люди!



О мой бедный Джадж, как же вас обманули и разыграли, но только не Олькотт, не я и не Дамодар К.Малаванкар, а наш остроумный доктор Гартман! Вы не знаете, хотя к этому времени уже должны были бы знать, какой трудной, тяжкой задачей является испытательный срок на звание чела. Однажды у вас уже была неудачная попытка, но Учитель все еще готов принять вас обратно. Вы приехали в Адьяр и попали в силки, расставленные ревнивым, завистливым, хитрым, коварным, злонамеренным и нечестивым человеком. Учитель, который, насколько мне известно, жалеет вас, позволит себе простить вам вашу слабость и неверие в тех, кто всегда вас любил и относился к вам как к брату! Не будь «Учителя», не знаю, смогла ли бы я после того, что вы о нас наговорили, и вашего отъезда из Адьяра, по-прежнему вас любить? Да и что мне до вашего мнения и до того, что вы можете еще наговорить, — ведь это всего лишь капля в море оскорблений. И только благодаря тому, что Учитель является для меня барометром, и я слепо верю в Него, даже когда не понимаю Его политики, и когда Он фактически первым готов пожертвовать мною и позволить обрушиться на меня всяким ужасам, — я это я: всего лишь капризная, «стонущая» старушонка в глазах слепцов — вечная Упасика, действующая согласно «указаниям», для тех, «кто знает», пусть даже совсем немного.



До свидания, бедный мой Джадж, и не отвергайте дружескую и верную руку, которую я вам протягиваю. Полагайтесь на собственное суждение, а не на мнение тех, кому выгодно путать карты. Гартман плохо кончит — вот увидите, и мне его безмерно жаль. Он сам — свой собственный палач.



Что касается вашей расписки в получении денег, то если бы Дамодар не уехал в Тибет, то я бы настояла на том, чтобы он вам ее отослал обратно, разорвав на клочки. Но я узнала об этой расписке только из вашего письма. Поэтому вам нет смысла печься о деньгах. Еще чего, о них беспокоиться! Истинную дружбу не оплатить никакими деньгами. Но вы всегда мне не доверяли. Вы назвали меня «бесчестной» в одном из ваших писем Олькотту по поводу Уимбриджа и Сары Коулз, и вы никогда не верили в меня больше чем наполовину. Что ж, на мои дружеские чувства, которые я испытывала к вам в течение девяти лет, это никак не повлияло. Да ниспошлют вам высшие силы покой и счастье — вот чего вам от всей души желает». [6]. (Письмо 1, 1 мая 1885, Неаполь).